Смутные очертания человеческих фигур меж чернеющих во тьме деревьев, под переплетением ветвей, под звездами. Разведчики бесшумно, как дикие коты, медленно возвращались в лагерь.

– Вроде бы их там четверо, – послышался голос Галина Барбуэса.

– Они засекли вас?

– Нет. Мы осторожно взобрались по скалам. Монашек провел горной тропой. И за первым хребтом увидели лощину. Там они развели костерок – думали, будет незаметно. Мы поглядели на них и назад пошли.

Руй Диас осмыслял услышанное:

– Уверены, что их всего четверо?

– Других не видели. Чуть поодаль, возле ручья, стояли их кони. Один мавр вроде сторожил, а остальные спали.

– Чем вооружены?

– Костерок давал мало света, так что не разглядеть было.

– Как будто – маленькие щиты, копья, один лук, – добавил Муньо Гарсия.

– Налегке отправились, – завершил Барбуэс. – Как мы и думали.

Руй Диас продолжал размышлять:

– Сколько у нас займет путь туда?

– Всей дружиной?

– Нет, небольшим отрядиком и тоже налегке, чтобы поскорее вышло.

Лазутчики на мгновение задумались.

– Ко вторым петухам смогли бы успеть. Да и луна к этому времени будет уже низко.

– Ладно… Стало быть, мы успеем ударить на них до рассвета.

Руй Диас огляделся по сторонам. Черные фигуры сбились в кучу и слушали молча. Ему показалось, что он узнает среди них Педро Бермудеса и Диего Ордоньеса.

– Минайя.

– Я.

– Отряди восьмерых… Самых молодых и проворных. Пусть оставят товарищам щиты, кольчуги и прочее тяжелое вооружение. И пусть обвернут тряпьем копыта лошадям. Все должно быть бесшумно.

– Сделаем.

– А остальным – в полном вооружении следовать за нами на заре.

В молчании Минайи чувствовалось, что он сомневается. Ибо опытен.

– Ты тоже пойдешь, Руй?

– Да. С этими восьмерыми, двумя лазутчиками, монахом и Диего Ордоньесом.

– Итого – тринадцать. Несчастливое число.

– Мне нравится дразнить Сатану.

Послышались смешки. Именно такой дерзости все и ждали от него. Дерзости, гордыни и вызова. Именно из такого сплава и выковываются легенды.

– Думаешь, этого хватит? – настаивал Минайя.

– Хватит.

Не задавая вопросов, кучка рассеялась. Руй Диас прошел к своему ложу, нащупал в темноте и отложил в сторону тяжелое вооружение, взял седло и попону и направился к коню. Конь – это жизнь всадника, и потому Руй Диас всегда заседлывал своего скакуна самолично, не доверяя это никому. Да, впрочем, в поход он и не брал с собой слуг. И никогда – с тех пор, как начал воевать, – не приказывал никому делать ничего такого, что было не по силам ему самому. Он сам установил для себя такие правила. Спал там же, где все, ел то же, что они, носил те же тяжелые латы. И, сражаясь наравне со всеми, всегда лез в самую гущу схватки, выручал в минуту опасности своих воинов, а те – его. Это было для Руя Диаса делом чести. Он никогда не бросал своих людей, никогда не оставлял их – пока живы – среди врагов. И потому воины его дружины верили ему так безоговорочно, что без колебаний пошли бы за ним в самый ад.

Затянув подпругу и взнуздав коня, Руй Диас, как всегда, проверил, висит ли на шее под рубахой распятие, и привычным движением поднес его к губам. Потом подвесил меч на луку седла, похлопал коня по теплой шее, огляделся. По всей дубовой роще сновали темные тени поднявшихся воинов, лязгало оружие, всхрапывали кони, звучали приглушенные голоса. Приказы были не нужны – каждый знал, что ему делать. Спокойное мужество этих людей проистекало от их простого душевного устройства: все покорно полагались на волю случая и были готовы к превратностям судьбы, верили, что и жизнь, и смерть предопределены, повиновались приказам естественно, не давая разыграться воображению. Это были прирожденные воины. Безупречные бойцы.

Они разделились надвое. Диего Ордоньес оставил своих и подошел к Рую Диасу. Широким уверенным шагом.

– Мы готовы, Руй. Дюжина, считая монаха.

– В таком случае – едем, потому что стоять холодно.

Из-за гребня горы выплыла луна, и тринадцать всадников поскакали к ней.

Ожидание боя куда хуже, чем сам бой. У Руя было время подумать об этом, покуда он неподвижно, распластавшись на животе, лежал на скалистом отроге Корверы. Обнаженный меч был под рукой. Перед ним совсем близко чернела расщелина оврага, куда лунный свет, делавший тьму не совсем непроглядной, не дотягивался. За спиной у него простиралось к востоку усыпанное звездами полотнище неба.

Где-то в отдалении – очень далеко – послышался одиночный волчий вой.

Такая уж эта штука, война, снова подумал Руй Диас: девять мер терпения и одна – отваги. И первое взрастить и воспитать в себе куда трудней, чем второе. Трудней и утомительней. За шестнадцать лет боев и походов приходилось ему видеть, как испытанные воины, неустрашимые бойцы теряли душевное равновесие, стоило лишь ожиданию затянуться. И терпели поражение, еще не успев вступить в схватку. От напряженного ожидания. От неопределенности.

В детстве, когда в Виваре он фехтовал на деревянных мечах, мечтал о героических походах, славных битвах с маврами, вроде тех, о которых зимними вечерами у огня повествовали трубадуры, Руй Диас думал, что война – это бесконечная цепь боев, череда стычек и схваток, это рубка под хриплый клич «Испания и Сантьяго!». Но уже довольно скоро убедился, что война прежде всего – это однообразие и усталость, это томительно долгие переходы, когда терпишь зной и стужу, голод и жажду и, стиснув зубы, ждешь благоприятное время, а оно либо вовсе никогда не наступит, либо пролетит молниеносно, так что не успеешь даже ухватить подробности, – когда думаешь только об одном: как бы половчее нанести или отбить удар – и следуешь единственному правилу: хорошо дерешься – выживешь, плохо – погибнешь.

Он усвоил все это с первого раза. С первого ожидания и первого боя. Усвоил раз и навсегда в пятнадцать лет и больше уже не забывал никогда.

Отец, как и полагалось людям его звания, радея о будущности сына, отправил его ко двору в пажи к инфанту дону Санчо. Обычный путь для юношей благородного происхождения, которые поступали в обучение при дворе среди аристократов и прославленных воинов и смиренно служили, прежде чем испытать себя на войне – воевали же в ту пору не столько с магометанами, сколько с наваррцами и арагонцами, – дождаться посвящения в рыцари и получить все права и привилегии, причитающиеся кастильскому неродовитому дворянству.

«Ты станешь моим знаменосцем», – пообещал ему позже дон Санчо.

…Слабый звук – клок-клок-клок – прервал его воспоминания. Сперва Руй Диас подумал, что это камень скатился на дно лощины, но если услышал он, значит могли бы услышать и мавры, находившиеся внизу, – по крайней мере, тот, кто стоял на часах. Руй Диас, весь подобравшись, приподнялся на локтях и взглянул. На биваке уже не было костра – только светились красным последние догорающие головни. Все вроде бы было спокойно.

– Ничего, – прошептал Диего Ордоньес, примостившийся рядом.

Были же когда-то славные времена, думал Руй Диас, вновь расслабив мышцы. Счастливые времена. Инфант дон Санчо и юный идальго сразу понравились друг другу, и Руй Диас, чье лицо еще не знало бритвы, принял боевое крещение под Граусом, а потом – в походе против Могтадира, эмира Сарагосы, отказавшегося платить положенную дань: начались битвы в чистом поле и под стенами крепостей, и оба подбодряли друг друга в бою, соперничали в отваге и лихости, а потом выхвалялись друг перед другом своими подвигами, как мальчишки, каковыми, впрочем, оба и были.

«Ты станешь моим знаменосцем». Это обещание грело душу, как горячее вино. Четыре надменных слова обещали славу.

«Ты станешь моим знаменосцем».

Дон Санчо произнес эти слова после битвы у реки Хилоки, когда усталое кастильское войско после победы перестраивалось в долине. Произнес, еще не успев снять шлем, а потом стянул обагренную кровью агарян [6] латную перчатку и протянул Рую Диасу руку. Это пообещал ему будущий король в тот день, который мог бы стать – хоть и не стал – для обоих последним, в тот день, когда они рубились плечом к плечу, сражались со всем пылом юности и беспощадностью истых воинов, уверенных, что перерезать мавру глотку – значит совершить богоугодное дело. А юная кастильская знать – такие принцы, как этот, с открытой рыцарской прямотой протянувший ему руку, – неизменно держит свое слово.